Ольге отрезали ногу.
Три дня подряд лысоватый заведующий отделением приходил в палату в сопровождении студентов – практикантов и, поднимая Ольгину ногу вверх на всеобщее обозрение, громко обсуждал с присутствующими в каком именно месте лучше резать.
Ольга мотала головой и говорила, что ничего она резать не даст. Но потом ей объяснили, что или она будет жить без ноги, или не будет совсем. И она согласилась.
Главным доводом оказалась дочь, которая хоть и жила в интернате, с мамой частенько виделась. Психолог, который приходил в палату, сказал, что для любого ребенка возможность прижаться к маме бесценна, а уж что там у мамы с ногами – не так важно.
Отрезанная нога ныла и чесалась, особенно в тех местах, которые уже перестали существовать. А на перевязках Ольга громко пела на всю палату, оберегая наши уши от мата, который проносился в ту минуту в ее голове от дикой боли. Новой реальностью также были и памперсы, неповоротливость и неуклюжесть.
Нога перестала работать уже давно, после инсульта, вместе с левой рукой. Но на руку хоть как-то можно было опираться.
Каждый день к Ольге приходили брат с женой. Они быстро и воровато пихали в тумбочку упаковку памперсов и в который раз объясняли Ольге, что она теперь инвалид и надо оформлять документы для размещения ее в интернат, так как ухаживать за ней некому. После этого тщательно и громко проговариваемого текста они очень быстро прощались и уезжали до следующего дня.
Сердобольная Нина, иногда поругивая Олю за надоедливые просьбы, ходила за ней, как за малым дитем, то принося утку, то еду из больничной столовой, хотя сама встала на ноги не так давно после вырезанного аппендицита.
Дородная и говорливая, но какая-то бесконечно добрая, всю свою жизнь отработавшая на совхозных полях самыми обычными своими руками и ногами и не знающая толком «интернетов», она держала своим оптимизмом всю палату, зная всех по имени и железно отслеживая, когда и у кого надо поменять капельницу.
– Ну вот куда я из больницы поеду, Нин? – ныла опять Ольга.
– Куда – куда. Вот раскудахталась. Домой поедешь, – убаюкивала – успокаивала та Ольгу, заматывая вокруг ее культи чистый памперс.
– Куда домой? Брат сказал квартиру опечатывают, а на газ ставят заглушку. Там долг по квартплате больше шестидесяти тысяч.
– А вот твой брат пошел бы в ЖЭК и договорился, чтобы оплачивать потихоньку. А не бегал документы тебе на интернат собирать, – грузно переваливаясь с ноги на ногу и возвращаясь к своей кровати говорила Нина.
– Буду песни петь на вокзале, – отвечала Ольга, пытаясь лечь на другой бок и корчась от боли.
– Мне сегодня сон приснился, девочки, – продолжала она уже каким-то совсем другим, мечтательным голосом. Стою я на огромном поле. И рядом мой дядька покойный и мой второй брат. Он тоже умер. Уже давно. И вот они мне говорят, мол Олька, все у тебя будет хорошо. Ты, мол, главное держи хвост пистолетом. А я им отвечаю, да как же держать-то, ноги-то нет. А они: «Эка невидаль. Всё у тебя нормально. Вон бери тележку и кати». И вот беру я тележку, большую, тяжелую. Она вся хлебом нагружена. И начинаю катить впереди себя. И вроде получается. И иду я с ней потихоньку вперед. И они на меня смотрят, головой кивают и улыбаются.
Ольга притихла. В окно стукнулась потерявшая ориентиры ворона. В палату ввезли две новых каталки.
– Кто там Петровна? – прокричала на весь коридор зычным голосом санитарке дежурная сестра.
– Аппендицит и перитонит – ответила та также громко.
Тихо подкрадывалась еще одна обычная ночь.